Это Наташа

Больше всего ему нравилось, что она звонит сама.

"Это Наташа". В трубке ее голос всегда казался каким-то раздражающе высоким. Иногда ему хотелось поддразнить ее, и он спрашивал: "Какая Наташа?" Она обиженно молчала, и ему тут же становилось ее жаль. "Не дуйся, узнал. - Он старался, чтобы по голосу чувствовалось, что он улыбается. Не радуется, а именно улыбается. - Узнал, конечно. Приехать хочешь? А зачем?" Тут она окончательно замолкала, в трубке слышалось только ее дыхание, оно как будто обжигало ему ухо. От уха этот воображаемый жар полз по щекам, шее, спускался ниже по позвоночнику и через желудок в низ живота, тут он чувствовал, что жар уже самый настоящий, переходящий почему-то в озноб, и что его опять трясет. "Ну, скажи, скажи", - беззвучно просил он, и она говорила: "Трахаться хочу".

Это "трахаться" он ненавидел. "Глупое слово, мертвое, ну как ты сама не слышишь? - потом всегда возмущался он. - Скажи: "Е.б.аться". Ну что ты как маленькая? Ты, блин, филолог, или где?"

Он давно приучил ее к слову "е.б.аться", но говорила она так только когда они, собственно, е.б.ались. А по телефону только так: "Трахаться". Плевать, пусть говорит, что хочет, ведь позвонила же, опять позвонила, сама, господи, девочка моя, умничка моя, опять позвонила, и приедет, к нему приедет. Опять сама, еще полчаса, и будет здесь, блин, столько всего успеть надо, и успокоиться, главное - это успокоиться.

Он звонил жене: "Ну, как ты? Не дергай меня, мне еще поработать надо. Тебя когда домой ждать?". Шел в душ, долго тер себя мочалкой, бормотал что-то про неврозы и манию - ему все время казалось, что от него пахнет, плохо, старостью. Какая старость? Сорок семь, какая еще старость? Стоит, как в двадцать не стояло, мужик, уважаю, да мы с тобой ого-го… А стоит от ее голоса, от раздражающего "трахаться", от мыслей о ее молодом, глупом теле и запахе, который будет еще долго мерещиться по ночам, отчего придется будить жену. И е.б.а.ть… Нет, все-таки трахать. Жену - трахать. Есть разница. Только полный идиот ее не чувствует.

Она звонила в двери, он затаскивал ее в квартиру. "Да ну, бросай все, пошли, пошли"… Торопливо помогал раздеться. Она всегда пыталась что-то сказать: "Я твои книги привезла… Ты мне дай еще…", он начинал злиться: "Потом, все потом", наконец, она оказывалась голая посреди комнаты, он тянул ее на пол, на расстеленный плед, входил в нее, без презерватива: "Не бойся, я успею выйти"…

"Дома", - выдыхала она. Каждый раз одно и то же: "Дома". Кто "дома", что "дома"? Он не понимал, пока не начинал двигаться в ней, чувствовал, как привычно стенки влагалища сжимают его член, какая она горячая внутри, почти обжигающая, и жар опять полз по его телу, совершая обратную прогулку - по позвоночнику вверх, по шее, по щекам, заползал через ухо в черепную коробку, и голова кружилась… "Дома", - выдыхал он. Смешно и странно, как будто они шли сквозь снег, мерзли, одновременно подошли к входу, потянулись к дверной ручке… "Дома"… Хотя дом - не их, передохнуть, согреться и разойтись. Каждый - в свою сторону.

Его всегда удивляло, что она с первой минуты оказывалась готова, вся такая мокрая… "Ты что, в машине возбуждаешься? А о чем ты думаешь, когда ко мне едешь? А как ты понимаешь, что хочешь?" Она что-то бормотала в ответ, отшучивалась, начинала злиться, наконец, не выдерживала: "Пошел на х.у.й!" "Опа, можешь! Скажи: "Хочу е.б.аться""

"Е.б.и меня!" - она орала это, во весь голос, где-то через полчаса, и это "е.б.и" заводило, он старался, снова менял позу. Она послушно ложилась так, как он говорил, и через секунду все начиналось заново, и не заканчивалось… И он уже был благодарен, что ему сорок семь, и что головка не такая чувствительная, и он может долго не кончать, да, не мальчик, но муж… Голова плыла, жар не отпускал, он начинал дышать глубоко и ровно, в ритм, и в ритм же шептал: "Хочешь? Нравится? Нравится, когда е.б.ут?" Она орала: "Е.б.и!", и он вспоминал, что надо бы прикрыть ей ладонью рот, соседи опять услышат, и будут странно смотреть на него, и сочувственно - на жену… Плевать, ори, девочка моя…

Она кончала, он чувствовал, как смазка течет по стенкам влагалища, именно течет, х.у.й купается в этой смазке, горячей и вязкой, а влагалище начинает ритмично сжиматься, она сгибает колени, конвульсивно перебирает ногами…

Она кончала на выдохе, с протяжным стоном, слезы текли из-под прикрытых век, она их не вытирала, отталкивала его, поворачивалась спиной, сжимала колени, дрожала всем телом… Он с силой разворачивал ее к себе, ему нравилось смотреть, как она плачет, как морщится ее рот, ему нравилось чувствовать, как она одновременно отталкивает его руками и прижимается к нему всем телом.

Он торопливо, пока слезы еще текут, поднимался, ставил ее перед собой на колени, водил пальцем по губам, потом - х.у.ем, пахнущим ее же смазкой… Она послушно приоткрывала губы, проводила по головке языком, захватывала х.у.й ртом как можно глубже, начинала слегка посасывать, опять проводила языком. Слезы продолжали течь, и это возбуждало его еще больше.

Его возбуждала эта странная смесь покорности, почти безразличия, с которыми она принимала любую позу, ничего не предлагая сама, и этого влажного жара внутри нее, этой страстности, похожей на огонь, тлеющий под слоем золы. У него на даче был камин, как-то дочь, решив, что еще не разжигали, попыталась вытащить голыми руками уголек… Часто ему казалось, что если какой-то случайный порыв ветра сдует золу, он сгорит в этом огне, просто сгорит, или пойдут волдыри по телу, нет - по душе, и его больше не будет, а пока - все хорошо, она рядом с ним, он - в ней, ему влажно и тепло…

Он кончал, она глотала, жадно и торопливо, он знал, что ей нравится вкус его спермы, как нравился собственный запах. Однажды, когда она уже почти кончила, он вытащил х.у.й и засунул во влагалище пальцы, и потом она с кошачьим урчанием вылизала ему всю ладонь - палец за пальцем… С таким же урчанием она вылизывала х.у.й, яйца, подбиралась языком к анусу… У него опять начинала кружиться голова, и сердце колотилось, он останавливал ее, все, пора, скоро вернется жена…

Она просилась в душ, потом быстро одевалась, подкрашивала губы перед зеркалом в прихожей, как будто рисовала на лице маску. Театр кабуки. Он опять тащил ее в комнату, просил поцеловать х.у.й, пососать еще немного, хоть пятнадцать минут, да, не успеем, плевать, соси, девочка моя, как ты сосешь… Она слегка морщилась, но послушно опускалась на колени, и опять загоралась, и он знал, что трусы у нее мокрые, он чувствовал ее запах, и знал, что будет чувствовать его еще долго, а жена будет удивляться, не понимать, что с ним опять творится, и злиться: "Мне завтра на работу… Ты-то выспишься…"

И так еще несколько недель, может, месяц, а потом запах уйдет, и останется только беспокойно ворочаться по ночам, не понимая, что не так, и курить, и смотреть на ее телефон в записной книжке, и не звонить, и что-то у кого-то просить, господи, ждать, что в трубке опять прозвучит "это Наташа", этот раздражающе высокий голос.

Девочка моя…